Метель, метель… Сугробы по пояс. Белые руки вьюги намели пушистую пену на небольшой холм – так и хочется броситься в него с разбегу, словно на бабушкину перину.
Шестая неделя зимы в разгаре. Снег белыми хлопьями ложится на мои горячие губы и ресницы. Кажется я один в этой маленькой, затерянной деревушке. Узкие, кривые улочки, несколько покосившихся домов и одноэтажная деревенская школа – вот, пожалуй, и все то немногое, что можно разглядеть сейчас под этой непрекращающейся белой завесой снега. Подумать только: этот маленький, затерянный мир – всего лишь родинка и даже меньше на бесконечно большом теле Земли, а как она мне дорога! А я, я – то немногое, та небольшая частичка, которая сохранилась в этом заповедном, богом забытом месте.

***

Когда-то в стародавние времена, когда Человек еще не знал счета времени, не шел на компромиссы со своей совестью и не боялся жить во имя Добра, эта деревушка была знакома многим людям, как живущим в ней, так и многим другим, которых судьба по той или иной причине забросила в этот далекий сибирский край. Я был тогда еще совсем несмышленышем, озорным мальчишкой, для которого мир – это бесконечное синее небо, полуденное солнце, искрящиеся брызги воды, воздушный змей, вырываемый ветром из рук, разбойничьи набеги на птичьи гнезда и всепонимающие мамины глаза. Золотое время, пронесшееся стрекозой в моем мозгу, которое, как водится, не ценилось. Не ценилось до тех пор, пока не пришла война…
Крылья черного ворона накрыли нашу землю. Мир вдруг неожиданно лишился своих естественных красок. Небо, так любимое мною ярко-синее небо, вмиг потеряло свой нереально синий оттенок. Лицо его стало каким-то серым и озабоченным. Солнце вообще отказалось теперь согревать наши души и лишь изредка, в пыльный, летний день, можно было поймать его луч, скрываемый облаками. Вода, наша чистейшая, голубая вода, в которой мы плескались и купали лошадей, вдруг стала чем-то особенно важным, жизненно необходимым. Теперь к реке никто не мог подойти просто так, без разрешения и умыться, когда ему вздумается, почувствовав, как живительная влага наполняет тебя, впитывается кожей. Отныне на крутом берегу стоял патруль и сторожка, и только ее хозяин, товарищ Прутков (а раньше просто дядя Костя) имел право выдавать каждой семье строго отведенную ей долю воды. Денег мы за нее не платили, их просто не было, но каждый считал почему-то своим долгом «отблагодарить» товарища Пруткова кто чем мог, будь то картошка или горстка зерна. Так мы и жили день за днем, не волнуясь за наше будущее и будущее нашей забытой богом деревни, потому что его просто могло не быть…
В те горькие, безрадостные дни я часто стал убегать из родного дома к нашему булочнику, жившему на самой окраине деревни. Никто не знал его имени, да и сам он слыл человеком странным и молчаливым – жил, в построенном им самим домике, ни хозяйства, ни животины не имел. Говорят, до войны у него была жена и ребенок, но никто не может с точностью сказать, что с ними сталось: кто-то говорил, что их увели немцы, а кто-то и вовсе утверждал, что все это выдумки и у такого «нелюдя и язычника» по определению не могло быть ни жены, ни детей. Как бы то ни было, но теперь уже, спустя полвека, я понимаю, что его дом, его большие мужские руки, которые никогда не знали оружия, его видение жизни и сама жизнь очень сильно повлияли на мое мировоззрение. Его большой, вырубленный из сибирской сосны дом, был мне чем-то вроде укрытия от тогдашних невзгод и потерь. И хоть жилище его находилось довольно далеко от нашего дома, я и сейчас, кажется, с закрытыми глазами дойду до того холма, на котором раньше возвышалось его холостяцкое убежище. Даже в самую непогоду, когда дождь с градом своими острыми, тонкими иглами резали лицо, и не было видно не зги, когда ветер в неистовом порыве срывал огромные ветви старых деревьев и швырял их в лица случайным прохожим – даже тогда я без видимых усилий мог определить верное направление к его дому, по запаху. Да, именно по запаху, этому неповторимому, несравнимому ни с чем запаху хлеба. Этот удивительный, молчаливый гигант, который никогда ни с кем не разговаривал, кроме детей и животных (может, поэтому он и прослыл блаженным?) выпекал изумительные хлеба! Никогда потом я не пробовал ничего подобного. Душистый, ароматный хлеб, будь он изо ржи или пшеницы, неизменно привлекал внимание бродячих животных, не говоря уже о нас, голодных мальчишках военного времени. Один пес «о трех ногах», как мы его впоследствии прозвали, так и остался верным своему хозяину до самой смерти. Он прибежал к дому молчуна откуда-то со стороны леса и так не отходил от булочника, хотя тот ничем особенным его ни привечал, разве что лаской… Возможно это сложно представить, но эти большие, жилистые руки, которые не одну сотню раз месили из мягкого воздушного теста: калачи, булки, кренделя, баранки, бублики, караваи и пироги – могли оказаться столь нежными. Эти руки многим из нас, чью мать увели или расстреляли фашисты, заменили материнские ласки, они показали и рассказали нам много нового и удивительного. Они могли все, или почти все: испечь хлеб, смастерить колыбель для малыша и залатать новые штаны так, что ни одна женщина не заметила бы и шовчика на них, построить скворечник и вылечить, казалось бы, неизлечимое животное или человека. Его тихий, спокойный голос убаюкивал все наши страхи и залечивал все душевные раны. Он был нам и отцом, и братом, и товарищем, к нему мог прийти любой из нас в любое время суток и быть уверенным в том, что без утешения ты не уйдешь, что и для тебя в его отзывчивом сердце всегда найдется особое, и только твое место. С высоты своих лет, оглядываясь назад, я понимаю, что, конечно, ничего сверхъестественного не было ни в этом человеке, с обветренном лицом, ни в его замечательных умениях, однако в нем было то, что слишком быстро мы все успели забыть и потерять, а потом уже не нашли – вера, вера в людей и добро. Поэтому я не могу упрекнуть его, например, в том, что он отказался тогда идти на войну, в том, что он так и не смог поднять руки на тех нацистов, которые сожгли его родной дом на его же глазах и осквернили его землю, в том, что он украдкой носил еду в лес немецкому мальчишке, бог весть, как оказавшемуся в наших краях, в том, что после смерти пса «о трех ногах», его старческое, хилое тельце пошло на еду умирающим в деревне детям… Я ни в коем случае не хочу подменять реальность выдумкой, а из этого былинного человека делать святого. Нет! Но, благодаря этому булочнику и его безграничной и порой безответной любви ко всем нам, его безысходной веры в людей, я – такой, какой я есть, со всеми своими достоинствами и недостатками, своими страхами и надеждами. Я – обычный смертный, сидящий за этим столом, и осмелившийся написать эту совершенно правдивую историю из своей жизни.

На том холме, где раньше стоял дом булочника, уже которое десятилетие подряд, по весне и до конца лета цветут голубым ковром незабудки, непокоренные ни косыми осенними дождями, ни январскими лютыми морозами. Их тонкие голубые руки возносят к небу молитву: «Не забывайте о добре, люди! Спешите делать добро, пока вы живы…»

Forget-me-not.